Не могу сказать, что привело меня сюда в первый раз. Наверное, постоянное чувство страха и сладко замирания в сердце – а вдруг…? Каждый хоть раз об этом думал, я знаю. Смотришь с балкона вниз, жуёшь бутерброд, и вдруг – жгучее ощущение полета пленяет, шепчет. Тим говорил – реалист плюнет, стряхнет крошки с рук и одежды, войдет в дом и думать забудет. Он и сам так делал.
А мне всегда хотелось упасть. Я так часто падала, но во сне; просыпалась от «удара» о кровать, лежала и пыталась успокоить сердце. Потом смотрела на него, спящего рядом, и тихо плакала от неслышного счастья.
Воспоминания всегда занимают меньше места и времени, чем, когда о них говоришь. Тим говорил, это потому, что они живут не слитной мыслью, а урывками. Да…
От долгого сидения у меня начали затекать ноги, мерзнуть руки, а щеки грозили обветриться от ледяного ветра и катящихся слёз. Я вытирала их рукавом, яростно и нежно, понимая, что стираю воспоминания. В горле стоял ком, потому, что я всегда держать в себе рыдания. Тим мрачно шутил, мол, когда-нибудь задохнусь. Но так и не научил меня не стесняться своих чувств. Хотелось встать и уйти, но я не могла. Ещё не конец.
- Я так и знал, что найду тебя здесь, - мальчик, как всегда, стоял у меня за спиной, теребил край куртки и смотрел мне в затылок своими черными глазами. – Он говорил, что ты любила здесь бывать, а не решился сказать ему, что не видел тебя здесь ни разу, никогда. Почему он врал?
Это было как пароль. Слова-пароли, мысли-пароли, слёзы-пароли, лишь боль, она всегда будет настоящей.
- Он никогда не врал. Ни тебе, ни мне…, - я сглотнула.
- А маме?
- Замолчи. Прошу, не говори о нём, мне больно, - я ощутила, почти физически, что мы оба вгоняем друг другу каленое железо в сердце.
- Я знаю, - он просто пожал плечами. – Ты страдаешь, а мама нет.
- Она у тебя и так много в жизни натерпелась, у неё слёз нет, ты помнишь это? – сказала я.
- Страдание не грех, но само по себе и не заслуга, - говорил он, а я шептала за ним слова, - мне папа говорил, я помню.
- Помни. Ты падаешь во сне? – спросила я. Он не удивился, не бросился ко мне, пытаясь удержать. Он просто ответил:
- Ты же не прыгнешь… Он бы с ума сошел…
- Как ты думаешь, он меня ждет? – я спросила, он ответил, но ветер унес слова. – Что? – переспросила я. Он подошел, потянул меня за рукав плаща.
- Не сейчас. Идём.
- Не могу. У меня есть ещё пятнадцать минут, ты же сам знаешь.
- Он не любил нянчиться со своими проблемами; он их решал и тотчас забывал, - мальчик сел на бортик рядом со мной.
- Простудишься, - машинально сказала я.
- Брось. Какая разница, - он сморгнул подступающие слёзы. – Я вот тебе дам сейчас по заднице, какая разница! – вдруг прошептал он, сдвинув брови сурово и улыбаясь одними глазами – вылитый Тим, отец.
Я смеялась и плакала, плакала и смеялась, думала, что сошла с ума. Он перестал смеяться, вытер слёзы, я тоже.
- О матери подумай, она тебя любит, - я так и не посмотрела на него ни разу. Боялась увидеть лицо – любимое и далёкое теперь.
- А ты? – спросил он.
- Вас обоих.
- Я вижу его каждую ночь, - он глянул вниз.
- И я.
- Он говорит мне что-то важное, я отвечаю. А просыпаюсь – и не помню ничего. Лишь его лицо.
- Совсем-совсем ничего не помнишь?
- Одну фразу: сначала будет тяжело, - я снова плакала.
- Он прав. Он всегда был прав, - мальчик решительно встал. – Пошли. Пойдем, прошу, мне холодно.
- Ты весь в него, - я начала медленно вставать, болели затекшие ноги, я пошатнулась. Достаточно было раскинуть руки и …
Мальчик вцепился в меня:
- Ты когда-нибудь упадешь! – он говорил, но это были не его слова.
- И умрешь в полете, - продолжала я слова, сказанные любимым голосом.
- В полете вверх, - закончил он, обнял меня и мы пошл к люку, ведущему с крыши в подъезд.
И лишь Тим, да ещё, пожалуй, Тим младший, шедший рядом со мной, знали, чего мне стоило уходить раз за разом, так и не узнав полета.
|
