Она - словно ветер с которым нет сладу.
Она как... Такая, но нет я не знаю...
Так много надо, чтоб лишь увидеть,
Павел Кашин
В нашем доме появились шарики. Три сотни разноцветных воздушных шаров. Я выгуливал твою собаку, это становилось некой традицией – все твои мужчины проходили через данный обряд. Нынче это стало моей обязанностью.
Шел и сочинял и стихотворение. Что-то футуристическое, получалось неплохо. Шел и думал, что обязательно тебе прочту его. И вот захожу в дом – вижу шары. На диване лежишь ты, на столе два фужера и вино. На полу листы, карандаши, краски. Твои глаза закрыты, но ты улыбаешься.
- Вернулся? – Произносишь ты, не открывая глаз.
- Туда ли я вернулся? – Переспрашиваю.
- Да вот решила порисовать – че-то накатило.
- Уяснил. – Улыбаюсь. – А шары зачем?
- Красиво?
-Да, но зачем так много?
- Не занудничай, а? – Вздыхаешь, открываешь глаза, садишься.
Мою собаке лапы, снимаю ошейник, отпускаю. Ты рисуешь на стене дерево. Дерево – символ силы и духовного роста. Сегодня у тебя замечательное настроение. В плэйлисте – Кашин. Любуюсь каждым твоим движением. Ты редко рисуешь. Это меня огорчает. Я люблю твои рисунки. Мне нравится все, что ты делаешь, даже то, как ты сердишься.
Ты училась в художественной школе, но не закончила. Я опечален этим фактом и неоднократно говорил тебе об этом, ты равнодушно пожимала плечами, не видя ничего трагического. Человек, умеющий рисовать, обязан это делать – таково мое мнение. Раз тебе был дан талант свыше, то нужно с благодарностью его использовать, иначе – ты губишь божественный дар. Но ты променяла искусство на медицину. Впрочем, медицина – тоже искусство, только полезная больше для физиологии человека, нежели для его духа.
Из обыденно-серых обои превращаются в празднично-цветные. К дереву присоединяется камин, огромный улыбающийся слон, ты, часть меня, высокий холм, дом с валящим дымом из его трубы, радуга.
Я наливаю в фужеры вина, протягиваю один тебе, но ты не замечаешь моей руки, ты настолько поглощена работой, что забываешь поправить сползающие с носа очки. Карандаш мелькает с невероятной быстротой, ты прекрасно владеешь им, этого у тебя не отнять. Это не совсем хорошо, но я пью один. У вина приятный кисловатый вкус. Я не люблю терпкое вино. Но и совсем кислое не доставляет мне удовольствия. Полусладкое – это, так называемая, золотая середина. Вино медленно растекается по телу, разнося до жути приятное тепло по всему его пространству.
Усаживаюсь поудобнее в кресле, ты – ноль внимания на меня, закидываю ноги на стол (давно мечтал провернуть подобное), потягиваю вино. Тело приобретает легкость, я чувствую, как поднимаюсь все выше и выше, глаза закрываются.
Не знаю, сколько времени я спал, просыпаюсь от неприятного ощущения, словно кто-то щекочет мой подбородок. Открываю глаза. Ты разукрашиваешь мою бороду в синий цвет.
- Что это такое? – Сердито смотрю на тебя.
- Теперь ты Синяя борода – Улыбаешься мне в ответ.
- Зачем?
- Так веселее! Разве нет?
- Не очень.
- А я еще пенсне тебе нарисовала и смайлик!
- Какая прелесть.
И мои руки хватают твою стройную талию, пальцы стремительно скользят по нежной и гладкой коже, останавливаются на уровне бедер, замирают. Губы целуют живот. Твой живот в сравнении с моим, как лужа и океан: первая сужается и сохнет, второй же – растет и ширится. Твои пальцы сжимают мои волосы. Поцелуй, за ним другой, еще один, еще и еще, порыв необузданной страсти охватывает мой возбужденный тобой и алкоголем организм. Наши губы находят друг друга, языки сплетаются, подобно змеям.
Через час мы уже кидаемся в друг друга подушками, рисуем руками картины на стенах, рисуем на теле друг другу различные иероглифы, плюемся на «кто дальше» вином из трубочек, щекочем друг друга, валяемся на диване, глядя в потолок и размышляя о том, что неплохо было бы затащить на него звездное небо или, как минимум, поменять люстру. Я глажу твои волосы, так хорошо, так тепло внутри, и не хочется тебя отпускать, но ты встаешь, подходишь к столу, вынимаешь из пачки сигарету, прикуриваешь. Ты стоишь у окна, голая, с сигаретой, немного уставшая. В колонках Кашин.
Я прокрадусь по ветеркам,
Я превращусь
В твой самый тонкий гребешок.
К твоим рукам, к твоим вискам
Я прикоснусь
Своей пластмассовой душой.
Я смотрю на тебя, не отрываясь. Придумываю оригинальный комплимент, в довесок к нему хочу сказать, как ты мне дорога, как счастлив я, что судьба свела нас вместе, что мне чертовски нравится твое тело, когда ты вот так стоишь передо мной в естественной своей красоте, я чувствую себя бизоном, я способен небо стащить сверху и шкурой огромного медведя бросить к твоим ногам. Мне хочется продлить вечер, я хочу, чтобы ты почувствовала, что я способен быть тем, о ком ты мечтала все эти годы, что я и есть тот единственный и неповторимый, который навсегда разрушит твое одиночество, заменив его новым миром, собой, будущими детьми. Когда детей называют отпрысками, мне становится не по себе, уж слишком пренебрежительно это звучит, похоже на «отброски», ты не находишь?
Ты тушишь сигарету, и выкидываешь окурок в окно, я так и не сказал тебе не слова, а следовало бы, нужно еще так много друг другу рассказать, столько всего осмыслить… Или мне только так кажется?
Мы рассказываем друг другу сказки. Начинаю я, ты продолжаешь, потом снова я, затем ты. Горит свеча, шоколад тает в руках, третья бутылка вина уверенно пустеет. За окном гуляют сумерки.
- От звезды откололся кусок. Случилось это утром, когда она уже спала, и ей снилось то, как облако, похожее на большого полосатого кота, охотилось на другое облако, похожее на пучеглазого полосатого окуня. Окунь ловко увертывался от прыжков и выпадов кота, кот злился, выпускал когти, шевелил усами, запрыгнул даже на третье облако, похожее на стену, не успев увернуться. Пока кот отлеплялся от стены, окунь корчил ему рожи, дразнил его своим неказистым хвостом, распевал жутко веселые песенки и в самый последний миг, когда кот уже летел в прыжке на своего практически уже заклятого врага, стремительно взлетел в высь и растворился в пространстве, как тень Отца Гамлета. За ним растворились второе облако и сам сон. Тут-то звезда и проснулась, и обнаружила, что у нее нет малюсенького кусочка, без которого она, однако, совершенно не напоминает звезду, и что из-за этого остальные светила, станут смеяться над ней.
Я не успеваю продолжить, ты останавливаешь меня с выражением явного недовольства на лице.
- Разве это сказка?
- Конечно.
- Ни фига подобного. Вот это сказка.
И ты достаешь свою любимую «Алису в стране чудес» и начинаешь читать:
«Алиса и Синяя Гусеница долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец, Гусеница вынула кальян изо рта и медленно, словно в полусне, заговорила:
- Ты... кто... такая? - спросила Синяя Гусеница».
Твои брови сердито хмурятся. Входя в роль гусеницы, ты играешь на полном серьезе. Такая забавная. Я не удерживаюсь, и хихикаю. Ты сурово смотришь на меня, затем продолжаешь:
«Начало не очень-то располагало к беседе.
- Сейчас, право, не знаю, сударыня, - отвечала Алиса робко. - Я знаю, кем я была сегодня утром, когда проснулась, но с тех пор я уже несколько раз менялась.
- Что это ты выдумываешь? - строго спросила Гусеница. - Да ты в своем уме?
- Нe знаю,- отвечала Алиса. - Должно быть, в чужом. Видите ли...»
Теперь ты уже изображаешь Алису, проговаривая ее фразы детским голосом. Твое лицо приобретает выражение искренности и наивности. Я едва сдерживаю себя, чтобы не поцеловать тебя, ты пшыкаешь на меня, трясешь указательным пальцем, читаешь:
«- Не вижу, - сказала Гусеница.
- Боюсь, что не сумею вам все это объяснить, - учтиво промолвила Алиса. - Я и сама ничего не понимаю. Столько превращений в один день хоть кого собьет с толку.
- Не собьет, - сказала Гусеница.
- Вы с этим, верно еще не сталкивались, - пояснила Алиса.
- Но когда вам придется превращаться в куколку, а потом в бабочку, вам это тоже покажется странным.
- Нисколько! - сказала Гусеница.
- Что ж, возможно,- проговорила Алиса. - Я только знаю, что мне бы это было странно.
- Тебе! - повторила Гусеница с презрением. - А кто ты такая?»
- Ну, как? – Довольно улыбаешься!
- Изумительно – Выдыхаю я.
- Дурак.
Ну, вот снова получил. Я люблю сказку про Алису, не меньше твоего, и ты отлично знаешь это. Я вынимаю сигарету, из твоей пачки, долго ищу зажигалку, нахожу, прикуриваю, затягиваюсь. Ты с удивлением смотришь на меня, это третий или четвертый раз, когда я курю при тебе. Собственно, это третий или четвертый раз за последние полгода. Я не люблю сигареты, я уже упоминал об этом.
Какое-то время мы слушаем музыку, но время сказок еще не окончено. Я чувствую, как начинаю пьянеть, это значит, что скоро у меня будет либо приступ нежности, романтики, страсти, либо словарный понос, возможно и совмещение всех вариантов, но с гораздо меньшей вероятностью. И вот, собравшись с духом, я прищуриваю глаз и говорю:
- А вот эту сказку, ты, наверняка не знаешь. Уж тут-то я отыграюсь, ты еще спляшешь мне гопака.
- Ну-ну.
- Слушай! – И я поднимаю указательный палец, выдерживаю паузу, начинаю. – Однажды ежик решил встретить рассвет. Была весна, и все в лесу веселись и танцевала, и медвежонок, и заяц, и лягушки, и даже волк приплясывал, пока никто не видел. А ежик, он не такой, как все был, он природу любил, понимаешь? Другие тоже ее любили, а он по особенному как-то, он умел ценить красоту леса, любил смотреть на звезды, он даже ходил с медвежонком по ночам протирать их от пыли. И вот он пошел на горку, чтобы встретить на ней рассвет.
Тебя начинает клонить ко сну. Ты редко дослушиваешь мои истории до конца (хотя это сказка Сергея Козлова), в них мало абсурда, они нереальны и все про звезды или луну. Я щипаю тебя, ты щиплешься в ответ, показываешь мне язык, я продолжаю:
- Он размышляет о том, каким будет этот рассвет, ему кажется, что зеленым, поскольку весной все зеленое. Ежик думает про себя, что не будет спать совсем, чтобы не пропустить, когда наступит рассвет, но время медленно идет, только-только звери начинают собираться спать. Ложится сова, медвежонок, заяц, лягушки прекращают квакать, волк забирается к себе в логово, а ежик ходит из стороны в сторону и ждет рассвет. Но тот и не думает приходить. Ежик начинает беспокоиться, уж не случилось ли чего, может нужно его спасать, но затем решает. Что рассвет всего-навсего задерживается, спит где-нибудь и не торопиться приходить. И тогда он думает о том, что неплохо бы и самому вздремнуть. Совсем немного. И он ложится на землю, свернувшись клубком.
А утром приходит рассвет. Синий-синий. Он видит спящего ежика, и будит его. И когда ежик просыпается, он видит весенний рассвет, которого так долго ждал, и он радуется, потому что знает, что иногда достаточно одного рассвета, чтобы почувствовать себя счастливым. Все.
Но ты уже давно спишь. На лице застыла улыбка. Я так люблю, когда ты улыбаешься. Однажды я сказал, что твоя улыбка дороже всех богатств планеты, что ты сама не знаешь цену своей улыбки, но ты мне не поверила. Я грустный сказочник, такие, обычно, все выдумывают, потому что не способны видеть в мире положительное. Они грустят и придумывают миры, в которых им будет хорошо. Спи, а я еще немного порадуюсь сегодняшней ночи. Закуриваю еще одну сигареты, курю медленно, растягиваю удовольствие, рассматриваю твои художества. Завтра ты проснешься, и надолго забудешь о том, что умеешь рисовать, но эта стена будет раз за разом напоминать, это неоспоримое доказательство, которое способно подарить настроение. И я оглядываю комнату. Шарики. У нас же еще остались шарики! Сегодня мы лопали их, пинали, вдыхали гелий и пели песни забавно искаженными голосами. Ты нарисовала на одном из шариков очки и бороду и назвала моим именем. Где же это шарик? Ах, вот он!
Жаль, что кончается сигарета, новую я не стану закуривать – нужно оставить тебе на утро, да и мне ни к чему они. И я беру еще один шарик, рисую ему маркером улыбку, сузившиеся от смеха глаза, твою прическу и подписываю твоим именем. Я связываю нитки обоих шаров, теперь они будут вместе, пока не сдуются.
Ты рисовала этюды, рисунки не окончены, кладу их поближе к тебе, может быть, тебе захочется их завершить завтра. Сам же беру, оставшиеся белые листы, карандаш, ластик. Черт, я совершенно не умею рисовать. Ни деревья, ни коты, ни люди – все корявое, непохожее, отталкивающее. Я хотел бы нарисовать тебе море, наш остров, нашу комнату, тебя. Начинаю с твоих глаз. Это единственное, что хоть как-то у меня выходит. Глаза рисуют больные шизофренией, я не знаюсь откуда, это повелось, но это доподлинно известно. И я уже не могу остановиться. Глаза. Синие, зеленые, расширенные, суженные, злые, печальные. 10 листов всевозможных глаз. Нужно их уничтожить – самому становится жутко от такого количества глазных яблок, уставленных на меня. Делаю из них самолетики и отправляю путешествовать. Ветер с удовольствием подхватывает их на лету, и по-приятельски толкнув спину, отправляет странствовать по миру, на который они будут глядеть десятками нарисованных мною глаз.
Какой-то гномик, как иностранец,
Опять засел твердить мне о вечном,
Но я-то знаю, что он вчерашний.
И в сотый раз поднимаюсь на башню
Взглянуть на небо,
Где наша звезда еще пляшет
Безумный танец.
Иногда я представляю, что идет война. Так уж сложилось, что в детстве девочки играют в больницу, а мальчики в войнушку, а когда вырастают, девочки идут в актрисы или модели, а мальчики покупают себе липовые болезни и не идут в армию. Не все, конечно, но многие. И вот меня отправляют на фронт. Мы стоим на перроне, прощаемся, ты плачешь, говоришь, что любишь, будешь ждать, и обязательно дождешься, прощальный поцелуй, и я залезаю в эшелон. Поезд трогается, и я вижу твои глаза, полные слез, я вижу, как ветер безжалостно треплет твои волосы, и руку, неловко застывшую в воздухе.
С фронта я пишу тебе ежедневно письма, ем перловку, получаю твои ответы, драю до блеска автомат, хожу в разведку. И вот однажды мы выполняем секретное задание, успешно выполняем операцию, и меня награждают орденом.
Я возвращаюсь (а мы, разумеется, побеждаем врага) героем. Ты встречаешь меня у порога, в желтом ситцевом платье. Мы долго стоим обнявшись, не произнося ни слова, затем я начинаю тебя целовать: мелко, суетливо, беспрерывно, в губы, в щеки, в шею, в нос, целую твои руки, каждый палец.
Мы заходим в дом, ты кормишь меня обедом. Есть почти нечего, но ты сумела найти немного картошки, хлеба. Я показываю тебе военные трофеи, зачем-то дарю гильзы (для чего они тебе?) и весь следующий день мы не встаем с кровати, я рассказываю тебе о том, какая страшная вещь – война, о своем ранении, о том, как лежал в госпитале. Ты внимательно слушаешь меня, и я вижу то, как тебе не хватало меня, как ты меня ждала, как ты любишь меня…
Или вот еще. Мы сидим с тобой в кинотеатре. Вдруг начинается паника, кто-то громко кричит: «Пожар!». Все срываются со своих мест, бегут к выходу, толкучка, мы попадаем с тобой в толпу, которая нас рассоединяет, ты в одной стороне, я в другой, и между нами люди. Целая толпа народа. Я даже не замечаю, как мы оказываемся на улице. Я тут же кидаюсь на поиски тебя. Хватаю каких-то совершенно незнакомых мне людей, отталкиваю их, зову тебя. Но тщетно, тебя нигде нет. Вокруг уже полно пожарных машин, пожарные направляют струи воды, на разгорающиеся пламя, женщины кричат от ужаса. И тут становится известно, что в кинотеатре осталась одна девушка, что к ней уже невозможно пробраться, сквозь бушующую стену огня. Я сразу понимаю, что это ты, и не раздумывая, бросаюсь в самую гущу пламени. Я слышу, как сзади раздаются крики: «Идиот», «Ненормальный», «Остановите этого придурка»….
Огонь обжигает мое лицо, он жалит меня, как тысячи коварных змей, решивших пропитать мое тело ядом, я чувствую, как трескается кожа, но продолжаю пробираться к тебе. И вот я замечаю, что ты лежишь без сознания на полу, обгоревшими руками я поднимаю тебя и, пошатываясь, иду в выходу, туда, где нас ждет яркий свет жизни, туда, где мы будем спасены и счастливы. В двадцати сантиметрах от нас падает горящая балка, еще бы один шаг, и она свалилась бы на нас, и тогда мы. Навряд ли смогли бы выбраться. Тут я понимаю, что уже не могу дышать, видно, надышался угарным газом, я начинаю кашлять, тело обмякает, и мы вместе падаем вниз. Силы на исходе, я ползу и тащу тебя за собой, и вдруг, темнота. Ничего нет, наверное, это конец. Я даже не успеваю этого осознать. И где-то далеко-далеко раздаются едва уловимые голоса, все же я не смог… Но голоса становятся все отчетливее и отчетливее. Это пожарные, они поднимают нас обоих и выносят наружу. Когда я прихожу в сознание, мне дают по шее за безрассудство все мое тело в ожогах, ксчастью, они не смертельны. Возле тебя бригада санитаров приводят тебя в чувство, им это удается, и я вижу, как улыбаешься. Твоя улыбка вымучена, у тебя абсолютно не осталось сил, но эта улыбка принадлежит мне. Я стал для тебя героем, хотя ты даже не знаешь, что я был виновником твоего спасения.
В моей голове мелькает еще несколько историй, в итоге которых я спасаю тебя, то от злого хищника, то от наводнения, или я управляю падающим самолетом и, в конце концов, сажаю его на землю, под ликованье, обезумевших от страха пассажиров. Мне необходимо, чтобы ты знала, что можешь на меня положиться, что я тверд, как скала, что я в любую секунд могу придти на помощь и спасти тебя. В голову приходит стихотворение Роберта Рождественского, одно из моих любимых:
«И тогда я вымахну -
вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на все неизвестное,
на все безрассудное -
в море брошусь,
густое,
зловещее,
и спасу тебя!..»
Мне нужно стать для тебя героем. Я накрываю тебя пледом, целую в щеку и выхожу из дому. Небо расстелило звездный, я вижу, как одна из них танцует, словно марионетка. Я даже вижу нити, тянущиеся от нее вверх, но того, кто управляет этими нитями разглядеть невозможно. И тогда мне кажется, что все на нашей планете – это обман, что все мы лишь марионетки в руках Господа или кого-то еще, кто стоит выше нас, кто умеет ловко управлять нами так, чтобы нам казалось, что это наше осознанное решение сидеть или прыгать, а не щипок за нитку. И я вижу, что у деревьев есть нитки, прозрачные, едва заметные, но до предела твердые. Такие невозможно порвать или разрезать, они навеки сковали нашу свободу. Я вижу нити, которые привязаны ко мне. А звезда танцует под чью-то дудку. И танец прекрасен, но ее ли это заслуга?
Я сажусь на камень и смотрю на море. Море обладает магическою силой, оно действует успокаивающе, будто топит в себе чувство тревоги. Я вижу чайку, кружащую над его водами. Эта чайка напоминает мне тебя, она так же одинока, так же прекрасна, так же печальна. Мне хочется с ней поговорить. И я рассказываю ей о тебе, о том, что вы похожи, о том, как я тебя люблю, о том, сколько песен и стихов я написал для тебя. В каждом из них живет мое огромное сердце, оно сшито из любви к тебе и безбрежного ночного неба, оно помнит каждую твою улыбку, все твои слезы, страхи, мысли, оно насквозь пропитано тобой, оно – то, что скрываешь в себе ты. Ты можешь делать с ним все, что угодно. Можешь даже выкинуть, но сегодня я привязал воздушные шары друг к другу, и на одном из них написано твое имя, а на втором мое, мы соединены невидимыми нитями, такими же, какие покоятся в руках кукольника. Если тебе ни к чему мое сердце, то лучше не выбрасывай его, отдай мне, хотя без тебя, мне с ним делать нечего.
Чайка не может мне ответить, мы не умеем понимать животных и птиц, они нас понимают, а вот мы их нет. Какая-то несправедливость. И летаем только во снах или мечтах. Нет, пожалуй, Экзюпери летал наяву, он тоже был птицей….
Сердце мое -
Бог огромного неба.
Да, Павел Петрович, вы знаете, как написать. Сейчас, когда ты спишь, и тебя мне заменяет его голос, я думаю о том, что мы живем в его песнях. Может быть, мы его марионетки, а он наш кукольник. Он смотрит на нас сверху и пишет по нас песни. Может быть, он выдумал и тебя, и меня, а сам танцует на песке, где море разрушает песочные замки?
Иногда мне кажется, что мы идем с тобой по пустыни, у которой нет ни начала, ни конца, ни деревьев, ни рудников. Песок и мы. И мы идем, ищем выход, но чем дальше уходим, тем больше становится пустыня. И получается, что мы стоим на месте, пока однажды не развернемся и пойдем в другую сторону. Однако, и там – пески и больше никого. А если мы остановимся, то и нас засыплет песком. Движение есть жизнь, но жизнь пуста и прозрачна.
Иногда я чувствую себя снегом, который кружится и падает тебе на волосы, на плечи, на руки. От одного прикосновения к тебе я таю. Снежинки превращаются в слезы и падают на землю, скоро они будут растоптаны чьими-нибудь подошвами. «Где мне украсть запах твоих слез?». Когда я вижу, как ты плачешь, сердце сжимается, она становится маленьким, как молекула, а глаза заливает волна необъятной боли. Когда ты плачешь, темнеет небо, когда ты плачешь, разбиваются кометы, когда ты плачешь, я вспоминаю, как резал вены.
Песни Кашина – это сказки, грустные прекрасные истории, не всегда понятные, но такие близкие и знакомые. Я почему-то верю, что, выйдя на улицу, можно встретить слона со смешной шляпой на голове, которую он постоянно снимает хоботом, приветствуя каждого жителя города. Я верю, что каждый может сделать грим и быть мимом, и самое главное, что мимы умеют улыбаться, хоть и показывают всегда лишь грустные этюды. Я верю, что жизнь – ни что иное, как балаганчик, где каждый шут мечтает стать королем, а все короли давно уже стали шутами. Где свадебная фата ассоциируется у всех с зимой или со стаканом холодного молока, а не со свадьбой. Где мужчина и женщина – одно целое, только у мужчины голова повернута в одну сторону, а женщина смотрит в другую. Где в обыкновенном куске картона больше жизни, чем в глазах жестокого дьявола. Где Господь протягивает нам свои руки и можно запросто с ним сидеть, пить чай с сушками и беседовать. Где, пока горит огонь, рождаются люди, происходят чудеса. Где, если веришь в жизнь, то смерти нет. Где на твоем столе танцуют гномы и строят тебе рожицы. Где человек, как и подсолнух, тянется к солнцу и танцует на лезвии бессмертия.
Чайка улетает. Больше я ее никогда не увижу. Нужно придумать что-нибудь эдакое, чтобы утром ты увидела, обрадовалась и улыбнулась, очень важно начинать день с улыбки, тогда и тебе хорошо будет, и другие станут радоваться при виде тебя. Начинаю перебирать варианты: завтрак в постели – банально, но средство верное, остается только продумать меню. Было бы глупо на этом остановиться. Написать на песке: «Я тебя люблю!!!». Ничего более идиотского я не придумывал. Если уж играть в эти банальные тупости, то хотя бы по своим правилам. Придумал. Знай, на сколько я тебя обожаю. У меня огненное сердце. Я сделаю огромный макет и подожгу его. Ты увидишь, как оно пылает страстью. Тебе должно понравиться.
И я собираю дрова, которые утром, разгорятся до самого неба. Я леплю гигантское сердце.
Помню, мы сидели вдвоем. За окном было пасмурно, шел дождь. Твоя голова лежала на моих коленях. Я перебирал твои волосы, как струны арфы, время качалось на маятнике жизни. Ты что-то промурлыкала и уснула. Мне нужно было уходить, но я не мог тебя разбудить. Я даже не смел шевельнуться, просидел так до самого утра, и с трудом передвигая затекшими ногами, ушел. Я думал, тогда, как же мне всем объяснить, где я провел ночь. Если рассказать правду, то никто не поверит, что я был у тебя, и мы не переспали. Люди верят тебе, когда ты говоришь, что одновременно спал с тремя девушками, и не верят, когда говоришь, что был с девушкой, но у вас ничего не было. Странные они, люди. Верят, в то, что на луне есть люди, но не верят тому, что ты там родился.
Приготовления закончены. Осталось не проспать, и не забыть положить перед макетом спички. Дует несильный ветер, мне становится холодно. Я захожу домой, беру початую бутылку вина, забираю с собой. Сажусь на тот же камень. Небо начинает светлеть. Слабые лучи едва лишь пробиваются сквозь плотную ткань ночи, но еще немного, ткань начнет рваться, она будет трескаться по швам, рождая для Земли новый портрет. Я делаю глоток, еще один, третий. Когда много пьешь, вкус притупляется, вино уже не вызывает во мне радости, но нужно согреться. Жаль, что у меня нет с собой ниток, я бы зашил небо, звездный сюртук мне нравится больше. Тогда бы ночь никогда не заканчивалась, и я бы мог охранять твой хрупкий сон несколько тысячелетий, пока Господь был бы занят остальным человечеством и не замечал бы нас. Ты отдохни, ты ведь так устала, я знаю, что со мной непросто. Ты спи, и пусть тебе приснятся песни Кашина, ведь ты их так любишь.
Был звездный вечер, похожий на сегодняшний. Ты была немного грустна. Горел камин. Луна, вино, подоконник. Я взял гитару и начал играть. Пару своих песен, просто чтобы распеться, затем «Город», «Настя», «Просветление». Ты подпевала мне, мне нравится твой голос, черт возьми, мне все в тебе нравится. Огонь трещал в камине, настраивая на минорный лад. Из огня возродилась птица Феникс. Как-то я спросил тебя, с чем у тебя ассоциируется боль, ты сказала - с огнем. Значит, Феникс постоянно страдает от боли, значит, Феникс и есть одна большая боль.
Иисус творил людям добро, излечил десятки больных, кого-то даже воскресил, а его взяли и распяли. Странная у нас, все-таки, планета. Жанну Дарк сожгли на костре, чтобы затем, спустя сотни лет, рассказывать о е героизме, снимать о ней фильмы, писать литературные произведения. Зачастую человек становится почитаем только после своего ухода. Ты творишь, пока жив, а воздается тебе в твое отсутствие. Понимаешь, насколько сильно любишь человека, удалившись от него или потеряв его совсем, расстояние – как проверка на прочность. Разве это все справедливо?
Когда я играл, я знал, что близок к тебе, как никогда, что сейчас мне прощается все, и испорченное настроение, и идиотские шутки, и постоянные жалобы и замечание, и даже неумение тебя любить достойным тебя образом. В тот вечер мне прощалось многое. Я чувствовал, как переплетаются наши нити, которые связал нас всевышний.
Неожиданно я понимаю, что сейчас мне хватает твоей сказки. Про Алису. И плевать, что не ты ее писала, все равно – для меня она твоя. И я забираюсь в дом, беру «Алису в стране чудес», включаю лампу и читаю:
«Около дома под деревом стоял накрытый стол, а за столом пили чай Мартовский Заяц и Болванщик, между ними крепко спала Мышь-Соня. Болванщик и Заяц облокотились на нее, словно на подушку, и разговаривали через ее голову.
- Бедная Соня, - подумала Алиса. - Как ей, наверно, неудобно! Впрочем, она спит - значит, ей все равно.
Стол был большой, но чаевники сидели с одного края, на уголке. Завидев Алису, они закричали:
- Занято! Занято! Мест нет!
- Места сколько угодно! - возмутилась Алиса и уселась в большое кресло во главе стола.
- Выпей вина, - бодро предложил Мартовский Заяц.
Алиса посмотрела на стол, но не увидела ни бутылки, ни рюмок.
- Я что-то его не вижу, - сказала она.
- Еще бы! Его здесь нет! - отвечал Мартовский Заяц.
- Зачем же вы мне его предлагаете! - рассердилась Алиса.
- Это не очень-то вежливо.
- А зачем ты уселась без приглашения? - ответил Мартовский Заяц. - Это тоже невежливо!»
И я впервые за последние несколько часов смеюсь. Смеюсь, искренне, как ребенок. Твои сказки лучше! Но солнце уже заглядывает в окно. Нужно торопиться, пока ты не проснулась….
Нарисуй мне небо
На моем окне,
Где бы солнце нежно
Улыбалось мне
Спасибо Павлу Кашину. |
